Понедельник, 16 июля

Я провел беспокойную ночь и проснулся совершенно разбитым. С вечера мне долго не удавалось заснуть, я вертелся в своем спальном мешке и думая о завтрашнем дне, которого так долго ждал. Теперь, когда этот день приблизился, он внушал мне страх. Да, я боялся, безумно боялся, что не выдержу и утрачу мужество в самый последний момент.

Мои мысли лихорадочно перескакивали с одного на другое. Я на пороге великого дня моей жизни, и мне надо заснуть, отдохнуть, чтобы быть в полной форме перед спуском в пропасть. Но ничего не выходит. Воспоминания осаждают меня. Я думаю о своих первых исследованиях в окрестностях Сен-Бенуа вместе с Марком Мишо, моим вторым "я". Нам было по тринадцать лет — героическая пора, когда впервые проявилось мое двойное призвание геолога и спелеолога! Мы переживали волнующие часы в открытых нами галереях Жемчужной пещеры. Вечерами, перед каждым новым походом, мы долго спорили с Мишо, лежа на сене в сарае, куда нас пускали переночевать добрые люди. Я прекрасно помню, как я нервничал: надежды, тревога и опасения не давали мне спать.

Сейчас со мной творилось то же самое. Завтра я должен был на два месяца погрузиться в вечную тьму пещер, и эта последняя ночь на поверхности до странности походила на тревожные ночи моего детства. В то же время она удивительно напоминала мне другую, жаркую южную ночь перед первым спуском в подземные гроты в джунглях Цейлона. Сердце мое сжималось тогда от страха. Я должен был исследовать пещеру в одиночку, и уже видел, как меня там кусают гигантские пауки, обитатели тропических гротов, или как я задыхаюсь под землей, надышавшись спор микроскопических ядовитых грибов Histoplasma capsulalum , или, что еще страшнее, заражаюсь хорошо известной "болезнью фараонов"³, от которой едва не погиб мой друг Эухенио де Беллард Пиетри из Академии наук Венесуэлы. Подобный же страх я испытывал и теперь, только он был во сто крат острее.

Наконец нервы мои сдали, и я словно провалился в глубокий сон.

Когда я проснулся, в лагере уже кипела жизнь. Я не спешил вставать, хотя времени на раздумье больше не оставалось — пора было действовать.

Клод первым покидает палатку, захватив фотоаппарат, затем уходит и его жена Анна-Мария. Еще несколько минут, и мне тоже придется встать. Я стараюсь как можно дальше отодвинуть это мгновение.

Тем временем мои товарищи готовятся к выходу из лагеря. Отряд горных стрелков уже отправился к пропасти, а вместе с ними Пьер Амель и Бланши, корреспонденты радио Монте-Карло; они хотят проверить, как работает микрофон.

Наконец я вскакиваю и с лихорадочной поспешностью заканчиваю последние приготовления. Ничего нельзя упускать; если я сейчас что-нибудь забуду, потом вспоминать об этом будет поздно: спелеологи и стрелки получили строжайшее предписание — ни в коем случае не спускаться в пропасть, пока не пройдет два месяца.

Ну, конечно, я опоздал! Мои товарищи уже выступили, а я все еще торчу в лагере. Наконец, горячо попрощавшись с теми, кто не мог присутствовать при моем спуске, быстрым шагом выхожу за линию палаток. Последний взгляд назад, последний широкий прощальный жест, и я спешу вслед за моими товарищами.

Нагоняю Анну-Марию, Клода Соважо, Ноэли и Жерара. Обогнав их, я пристраиваюсь за Абелем, который возглавляет группу. Он по праву считается лучшим разведчиком и самым неутомимым ходоком; идти за ним и не отставать страшно трудно, но для меня это дело чести.

На полпути быстрого и утомительного подъема на пограничный хребет я вдруг почувствовал приближение острого приступа амебной дизентерии, которой заразился еще в Непале. Что делать? Остановиться? Нет, это невозможно. Я не могу выказать ни малейшей слабости за несколько часов перед спуском. В клубе и без того относились к моему эксперименту не слишком доброжелательно, многие даже считали его безумством, и если сейчас я сдам, никто не согласится взять на себя ответственность и мне не позволят спуститься в пропасть. Надо выдержать любой ценой! Абель продолжает идти, и я следую за ним, корчась от боли. Но никто этого не замечает.

— Мишель, остановись! — кричит Абель.— Я хочу заснять тебя на подъеме, подожди, пока я дойду до гребня.

Сам того не подозревая, он дал мне передышку, которая позволила мне за несколько минут собраться с силами.

Потом я снова иду. Поднимаюсь по склону, на сей раз под объективом киноаппарата, и наконец достигаю перевала, где мы останавливаемся, чтобы подождать товарищей.

Я отхожу немного в сторону полюбоваться чудесной панорамой. Вдали на юге — Средиземное море. Под нами, на несколько сотен метров вниз — скопление оранжевых точек, наш лагерь. Я смотрю на него, и передо мной проносятся все препятствия и трудности — скептицизм, равнодушие, недоверие,— которые пришлось преодолеть, чтобы там появились эти темные пятнышки — символ нашей необычайной экспедиции. Воздух прозрачен, и на северо-востоке хорошо различаются ближайшие вершины Альп, а на севере — долина реки По, широко раскинувшаяся низменность, где вспыхивают солнечные зайчики, отраженные ветровыми стеклами автомашин,— это мое последнее зрительное восприятие цивилизованного мира.

На Конка-делле-Карсенна, где находится пропасть, снег почти весь уже стаял. Этот обширный ледниковый цирк с острыми сверкающими на солнце зубцами удивительно напоминает какой-то лунный пейзаж. У подножия обрывистых склонов каменные осыпи образуют крутые откосы. Всюду голые известняковые скалы, покрытые скудной растительностью мхов и лишайников, словно занесенных сюда из тундры.

Лагерь экспедиции у пропасти — две палатки, поставленные посреди каменной пустыни.

Вид на пропасть Скарассон и голую вершину Конка-делле-Карсенна (массив Маргуарейс, Италия).

На северных склонах этой впадины еще сохранились отдельные фирновые языки, потемневшие от атмосферной пыли.

Абель начинает стремительный спуск в эту пустыню белого камня. Мы движемся вдоль телефонной линии, проложенной несколько дней назад; это единственная нить, которая будет связывать меня с внешним миром. Обходя многочисленные колодцы, заполненные снегом, мы довольно быстро добираемся до пропасти Скарассон.

Должен признаться, что сегодня ее зияющая пасть кажется мне поистине зловещей! Скоро она поглотит человека и, может быть, навсегда! Я заглядываю в темное жерло. На дне первого колодца виден слежавшийся снег. В июле снег еще держится на глубине и исчезает только к августу.

Недалеко от входа в пропасть мои товарищи поставили среди камней маленькую палатку, расчистив для нее место кирками и молотками. В ней будут постоянно дежурить один горный стрелок и один спелеолог, на которых возложена задача поддерживать связь с базовым лагерем и следить за выполнением условий эксперимента. Они обязаны никого не допускать к пропасти и отмечать время всех моих телефонных звонков, чтобы установить мой суточный ритм. Я знаю, что этим преданным мне людям придется нелегко. Климат здесь необычайно суровый: в закрытой котловине словно концентрируются все солнечные лучи. И днем они будут изнывать от страшной жары, а ночью страдать от жестокого холода и резких порывов ветра. К тому же снабжать их будет трудно, и все грузы им придется переносить на себе, а это — несколько часов изнурительного перехода. Значит, им придется экономить продовольствие, особенно воду, которой здесь нет и в помине. Но еще страшнее — мертвая каменистая пустыня, в которой им подолгу придется жить совершенно одним, занимаясь лишь повседневными делами. К счастью, их будут подменять, но как часто — этого я не знаю.

У входа в пропасть царит лихорадочное оживление. Я уже знаю, что моя подземная палатка установлена и что она пропускает воду. Жан-Пьер предупредил меня об этой опасности. Он спускался в пропасть каждый день начиная с 29 июня и теперь совершенно вымотался.

На поверхности постоянно дежурят двое.

Лицо его мертвенно-бледно, глаза ввалились и покраснели от многих бессонных ночей. Я догадываюсь, о чем он думает. В течение долгих месяцев он вместе со мной участвовал в подготовке экспедиции, он был моим доверенным лицом, и вот теперь он стоял здесь, измученный и озлобленный. Мы так нуждались в помощи, а много ли нам помогли? Для последних, самых неблагодарных и тяжелых подготовительных операций почти не нашлось добровольцев, и Жан-Пьер вынужден был удвоить нормы. Без него и без виртуозной команды стрелков Лафлёра и Кановы я бы до сих пор сидел в Ницце. Наши взгляды встречаются, и мы понимаем друг друга без слов: мы и так все знаем...

Команда горных стрелков: ефрейторы, Лафлёр и Канава, в центре — Мишель Сифр.

Все готовятся по возможности облегчить мой спуск. Филипп и Пьер уже в полном снаряжении и ожидают только моего сигнала, чтобы занять свои места в пропасти. Они оба потрудились на совесть, не считаясь со временем и не жалуясь на усталость. Особенно туго пришлось Пьеру. У него воспалились ступни, ему трудно ходить, и все-таки он здесь. Не хватает только Марка, но тут уж он не виноват — его задержали выпускные экзамены в университете. Он прибудет в лагерь через несколько дней.

Вручив Канаве свои часы, Мишель Сифр отдает последние распоряжения.

Вдруг я спохватываюсь, что в горячке последних дней позабыл поблагодарить Мориса Герцога. Диктую Ноэли письмо. Она отошлет его позднее.

Быстро пишу еще несколько дружеских писем, в частности Марселю Блёштейн-Бланше, президенту Фонда призваний, и начинаю готовиться к спуску. Прежде всего проверяю осветительное оборудование. Это укрепленная на каске ацетиленовая лампа, соединенная виниловым шлангом с баллоном, в который мы вмонтировали насос, чтобы можно было при желании увеличивать подачу газа. В рефлекторе прямо против горелки проделано отверстие, за которым сзади припаяна маленькая зажигалка. Искры зажигалки, проскакивая сквозь отверстие, воспламеняют газ (рис. 8). Заполнив баллон карбидом кальция и водой, я пробую лампу: она горит превосходно.

Ацетиленовая лампа спелеологов экспедиции. 1 -рефлектор; 2—зажигалка; 3— резервуар о водой и карбидом, от которого газ поступает по поливиниловой трубке к рефлектору на каске. Модель разработана Ивом Креашем, Абелем Шошоном и Антуаном Анри.

Меня мучит жажда, я съедаю подряд не то два, не то три апельсина. А мысли мои уже не здесь, мысленно я уже под землей, в моем пещерном царстве. Столько месяцев я думал об этой экспедиции, об этом опыте, что теперь все окружающее кажется мне сном, и прекрасным, и устрашающим.

И вот я у входа в пропасть. Со мной мои товарищи, которые помогут мне добраться до подземного ледника.

За несколько минут до спуска я уже ни во что не верю. Голоса моих друзей кажутся призрачными, словно доносятся откуда-то из далекого далека. Не могу себе представить, что действительно спущусь по всем этим колодцам. И все, что я теперь делаю, я делаю чисто автоматически. С помощью двух товарищей натягиваю комбинезон, потом надеваю сапоги. И вот я готов.

Нервное напряжение достигло предела, мысли скачут, и я уже не контролирую свои движения. Я рассеян и в

то же время взвинчен. Надев каску, не без волнения отдаю свои часы ефрейтору Канове, Ведь эксперимент требует, чтобы у меня не было никакой возможности отмечать действительное время.

Наступает момент прощания. Взволнованно обнимаю Ноэли и Анну-Марию, и... едва не поддаюсь приступу панического страха. Последнее интервью, последний поцелуй, последнее рукопожатие, и я ступаю на металлическую перекладину лесенки, с которой начинается мой путь в подземный мир.

³ "Болезнь фараонов" — тяжелое заболевание, часто со смертельным исходом, вызываемое особым вирусом, содержащимся в помете летучих мышей, обитающих в пещерах. От этой болезни погибли многие участники раскопок гробниц фараонов — отсюда и название.

16 июля, 14 часов

Бросив последний взгляд на встревоженные лица провожающих, начинаю спуск по отвесной стене. Один из товарищей подстраховывает меня. Метров через десять натыкаюсь на слежавшийся снег, которым покрыто все дно первого колодца. Этого не было в прошлом году, и я начинаю понимать, каково пришлось тут команде спелеологов и горных стрелков, когда они "осваивали" пропасть, чтобы спустить в нее тонну снаряжения для моей подземной зимовки.

Я отстегиваю страхующий трос и подхожу к Филиппу, который ожидает меня, присев на глыбу льда у подножия небольшого уступа. Повсюду замечаю русла камнепадов — кремовые полосы, четко выделяющиеся на черных стенах пропасти.

На глубине 27 метров я проникаю в небольшой зал, пересеченный трещиной с левой стороны. За мной по пятам следует Канона. Вытащив из кармана крохотный транзистор, он начинает его настраивать. Нам удается поймать передачи "Радио Монте-Карло" и "Франция-1", но слышимость неустойчивая.

А вот и "кошачий лаз", окрещенный так спелеологами за его узость. После него я уже не увижу ни единого солнечного блика. Протиснувшись сквозь эту вертикальную трубу длиной несколько метров, я попадаю в довольно широкий, 30-метровой глубины колодец с обледенелыми стенками. Затем через ряд галерей проникаю в большой колодец глубиной 40 метров.

Здесь меня догоняет Клод Соважо. Он делает несколько снимков. Я медленно спускаюсь по металлическим перекладинам лестницы, разглядывая друзы ледяных кристаллов на стенках колодца. Спустившись на дно этого колодца, в ожидании товарищей беру несколько геологических проб. И вот мы уже на глубине 79 метров.

Вход в "кошачий лаз" на глубине 27 метров.

Спуск по обледенелым колодцам.

Теперь уже я наверняка знаю, что не поднимусь наверх раньше чем через два месяца. Отступать слишком поздно, и, хотя сердце мое сжимается, я стараюсь отвлечься любопытными картинами ледяного царства. В 40-метровом колодце пальцы мои окоченели, потому что лестница во многих местах прилегает вплотную к стенке, покрытой слоем льда толщиной несколько десятков сантиметров. В прошлом году такого льда на стенках не было. Правда, мы спускались тогда в августе, а сегодня только 16 июля. Хорошо еще, что мы отступили от первоначальных сроков!

Наконец, на глубине 115 метров, я ступаю на ледниковую морену. Передо мной огромная каменная осыпь, вершина которой упирается в противоположную от лестницы стену. Она сильно изменилась за прошедший год. Кроме того, совсем исчез фирн. Абель ожидает меня у северной стенки наверху осыпи: отсюда начинается горизонтальный проход к леднику, на котором мне предстоит жить. Первое, что я там увидел, была моя палатка .

Совершенно красная, она производит на меня странное впечатление.

И только теперь я задумываюсь, как взбрела мне в голову эта идея? Я содрогаюсь при мысли, что мне придется провести два месяца в этом ненадежном убежище площадью два с половиной на четыре с половиной метра, в двух шагах от ледяной стены. А с другой стороны, кому как не мне сделать эту попытку? С детства я провел вместе с товарищами столько дней в пещерах, что должен чувствовать себя здесь совершенно свободно, почти как дома. Разве мой организм за все это время не приспособился к жизни в подземной среде? И я знаю, что смогу вынести даже самые неблагоприятные условия.

Однажды, когда мне было семнадцать лет, я уже провел трое с половиной суток, то есть 81 час, на глубине от 320 до 450 метров. Этот первый опыт жизни под землей поразил мое юношеское воображение, и я дал себе слово когда-нибудь его повторить.

Я замечаю установленные на леднике вехи, иду по ним и приближаюсь к первым скважинам, пробуренным неделю назад теми, кто "благоустраивал" пропасть. Работа сделана на совесть. Во мне пробуждается азарт геолога, и я с энтузиазмом говорю себе, что без дела здесь не останусь. Счастливая мысль! Потому что иначе я бы думал о том, что еще не поздно подняться на поверхность.

Моя палатка установлена на гладкой горизонтальной поверхности ледника. Я просил, чтобы дощатый пол выступал площадкой перед входом. Это позволило бы мне разжигать плитку, не опасаясь, что лед под ней растает. Но мои друзья все сделали наоборот: спереди доски оканчиваются прямо у входа, так что вылезать придется на голый лед, а сзади из-под палатки выступает на полметра никому не нужный настил... Оказывается, мои товарищи, уже установив помост и палатку, заметили, что задняя стойка упирается в потолок. Тогда они разобрали палатку, что в тех условиях было совсем не легко, и снова поставили как могли, передвинув ее вперед. А дощатый настил они в спешке забыли передвинуть, не подозревая даже, к каким печальным последствиям это приведет. Я сказал им об этом, но по выразительному взгляду Жана-Пьера понял, что после всей проделанной работы у них просто не осталось больше сил.

Спуск начинается, 13 часов 16 июля 1962 года.

Палатка тоже установлена совсем не так. Я хотел, чтобы выход был обращен к ледниковой морене, тогда передо мной было бы хоть какое-то открытое пространство. А вместо этого я вижу изнутри только каменную стену, находящуюся всего в двух метрах.

Слева от выхода — небольшая горизонтальная площадка примерно метр шириной; к северу она постепенно повышается, переходя в отвесную стену, а к югу понижается, обрываясь вертикально вниз многометровым колодцем. По этой площадке я смогу проходить к задней стенке палатки. Я бегло осматриваю свое обиталище и замечаю, что потолок прямо надо мной изрезан зарубцованными льдом трещинами. В прошлом году я их не видел. Из одной трещины длиной два-три метра и шириной около метра свисает огромная ледяная "сосулька". Если она упадет, то наверняка раздавит меня. Это были новые непредвиденные опасности, с которыми я столкнулся до начала эксперимента.

Хорошо еще, что я кое-что предусмотрел, например угрозу пожара. Моя палатка не была несгораемой. Я не раз подумывал о том, чтобы приобрести огнетушитель, не выделяющий углекислого газа, но у меня было так много долгов и так мало денег, что пришлось от него отказаться. В пожарном отношении нейлоновая палатка очень опасна. Ее уже слегка подпалил один из моих друзей, неосторожно приблизив к полотнищу пламя ацетиленовой лампы на каске. Видимо, мне придется всегда снимать каску перед входом в палатку, иначе я могу лишиться своего убежища. Но мои товарищи не видели в этом ничего страшного, в крайнем случае я прекращу эксперимент, думали они. И это избавило меня от никчемных разговоров.

Справа от палатки лед был завален огромными, обвалившимися с потолка глыбами; нижние глыбы глубоко погрузились в ледник, а верхние громоздились друг на друга в довольно шатком равновесии. Казалось, они вот-вот обрушатся на мою палатку.

18 часов

Пока я осматривал свои владения, ко мне присоединилась вся группа, спустившаяся на ледник. Мы все окоченели от холода, но товарищи мужественно помогают мне разбирать снаряжение для подземного лагеря. Одни таскают мешки, сваленные на каменистой площадке неподалеку, другие вытряхивают их у входа, третьи устанавливают походную койку, складной стол и стул, налаживают освещение, опробуют бутановый обогреватель и проверяют оба телефона, которые связывают меня с поверхностью. Оборудование моего лагеря — работа поистине адская. Но стоит на секунду остановиться, как холод сковывает тебя, так что лучше уж продолжать работать. При дыхании из наших ртов вырываются белые клубы — скопление крошечных капель; здесь, в темноте, это зрелище кажется фантастическим. Двое из наших товарищей остались на площадке над сорокаметровым колодцем, чтобы потом помочь остальным подняться наверх. Они сидят там неподвижно на каменном мокром уступе шириной не более метра и ждут. Им слышно, как мы здесь возимся. Время от времени они кричат, чтобы мы поторапливались, что они долго не выдержат, что у них нет ни глотка горячего. Я ускоряю темп работ, но для них время все равно тянется мучительно медленно, потому что они неподвижны и единственное, что им остается, это ждать...

Мое легкое нейлоновое укрытие, пока его ничем не загромоздили, представляло собой почти десять квадратных метров жилой площади. Это, конечно, слишком мало, но я говорил себе, что у космонавтов на искусственном спутнике вряд ли просторнее. К тому же здесь негде поставить более обширную палатку.

Я не знал, как мне разместить все свое снаряжение. К счастью, у меня будет походная койка, а не надувной матрас. Я ужаснулся, когда увидел, что весь пол палатки покрыт тонким слоем ледяной воды. По-видимому, оба нижних слоя продырявлены. Я подумал, что это могло случиться в первую неделю работы, когда палатка была установлена прямо на лед, в который вмерзли камни и острые осколки. Одну из ночей мои товарищи провели на совершенно мокрых надувных матрасах. Возможно, что лед под ними подтаял, осколки же остались на поверхности и прорвали водонепроницаемую оболочку. Так я думал, но оказалось, что я ошибался. Причина появления воды в палатке была гораздо серьезнее, а главное, оказалась неустранимой.

Пока в палатке установлена только моя койка, рядом с ней полевой телефон, который горные стрелки попросили испытать в этих условиях, и трансляционный микрофон радио Монте-Карло.

Четыре электрические батареи я оставил снаружи. Я мало что смыслю в электричестве, и Абель долго объясняет мне, как надо соединять батареи, чтобы не было короткого замыкания. Главное, не потерять бы проволочки для соединения этих батарей!

Затем я отправляюсь с Марселем брать пробы с ледника. Мы их упакуем в пластмассовые контейнеры, которые поднимут на поверхность и сразу же отошлют в Париж, в Музей естественной истории.

Мы спускаемся по лестнице вдоль склона ледника, любуясь великолепными ледяными кристаллами в толще льда. Мы решаем взять образцы пыльцы, включенной в лед на глубине 125 метров, то есть из самых древних по нашему мнению, слоев ледника. На нашей обуви нет шипов, и мы все время скользим. Брать образцы чрезвычайно трудно. Приходится действовать так: один из нас с трудом отдирает кусочки льда голыми руками, а другой кладет их в большой пластмассовый контейнер, предварительно промытый дистиллированной водой, ибо на взятые образцы не должно попасть ни пылинки! Мы сменяемся через каждые три минуты, и все равно нам приходится то и дело оттирать окоченевшие пальцы.

Наполнив контейнер до половины, возвращаемся к нашим товарищам, которые продолжают разбирать снаряжение.

Скоро я окончательно замерз и решил приготовить какой-нибудь горячий напиток. Я угощаю им товарищей, и все пьют с удовольствием, потому что леденящая сырость уже начинает сковывать движения.

Время пролетело незаметно, и моим друзьям, проводившим меня до ледника, пора уходить. Я с волнением пожимаю им руки. Все поднимаются наверх, и только один задерживается около меня. Мы обмениваемся последним взглядом, и он тоже исчезает в темноте. Я вижу, как его лампа поднимается все выше, освещая стенки колодца, и слышу ободряющий голос кого-то из спелеологов:

— Осталось только три метра... только два... еще немного... ну вот, молодчина!

Теперь нас разделяет сорок метров колодца, через который мы обмениваемся последними словами прощания. Сердце мое сжимается, когда слышу, как пощелкивает о камни лестница, вытягиваемая наверх. Но я сам этого хотел. Отныне я уже не смогу отсюда выбраться без помощи друзей.

Стоя в темноте, я еще улавливаю смутные звуки, последние звуки, которые постепенно замирают в отдалении. И внезапно меня охватывает страх.

В течение двух месяцев, проведенных под землей на дне пропасти Скарассон, я вел дневник, в котором отмечал все, что происходило каждый день. Сначала я решил вести записи "по вечерам", то есть перед сном, но потом вынужден был делать это в несколько приемов, потому что плохо помнил, чем именно занимался я "днем", хотя эти "дни" и казались мне очень короткими. Потеря памяти была настолько значительной, что порой мне бывало трудно вспомнить, что я делал несколько мгновений назад. Как только меня начинало клонить ко сну, я тотчас залезал в свой спальный мешок, не испытывая ни малейшего желания страдать от сырости и холода ради очередной записи в дневнике. Поэтому в дальнейшем я описывал последние события предыдущего "дня" лишь "наутро", после первого завтрака. Теперь уже известно, что мою апатию можно было объяснить крайней замедленностью всех жизненных процессов организма, находившегося в состоянии гипотермии, то есть чуть ли не в анабиозе.

В моей тетради полным-полно всяческих практических замечаний относительно еды и прочих бытовых мелочей, и в то же время слишком мало и слишком кратко, как мне теперь кажется, говорится о моих ощущениях, чувствах и мыслях, которые меня осаждали во время моего долгого неподвижного путешествия на край ночи. Это говорит о том, что все мои интересы были сосредоточены на одной главной задаче: жить и выжить. Когда я сегодня перечитываю одни и те же повторяющиеся подробности о моих завтраках и ужинах, мне кажется, что еда занимала центральное место в моей по сути растительной жизни, хотя сам я не отдавал себе в этом отчета.

Страница из дневника.

Если бы она хоть доставляла мне удовольствие, я бы еще мог это понять! Но все было как раз наоборот: мысль о том, что мне надо поесть, каждый раз приводила меня в уныние.

Последние дни моего пребывания под землей я был настолько измучен, что уже не мог вести регулярные записи в дневнике. Тогда я начал пользоваться магнитофоном. Несколько раз в день я диктовал в магнитофон, описывая все, чем я занимался. Это было гораздо легче, чем писать. Но когда я чувствовал себя лучше, я все-таки старался записывать свои отчеты в дневник, чтобы оставить документ о моей жизни в подземной пропасти.

Со дня окончания этого эксперимента прошло еще слишком мало времени, чтобы я мог судить о моих записях достаточно беспристрастно. Поэтому я прошу моих читателей быть снисходительными к частым повторениям и не слишком ясным описаниям отдельных событий — яснее я рассказать не мог и пока не могу.

График Мишеля Сифра, на котором он отмечал свое субъективное время.

Время текло для меня незаметно. Вокруг царила тишина, и я чувствовал себя совершенно отрезанным от цивилизованного мира. Тишина была полной, и мне казалось, что я нахожусь на какой-то другой планете. Меня волновали только повседневные мелочи быта. Все проблемы нашей безумной цивилизации перестали для меня существовать, осталась только проблема моего собственного существования. В каком-то отношении я был даже счастлив под землей. Меня не занимало ни прошлое, ни будущее, все помыслы мои сосредоточивались на настоящем, на моей жизни в пещере, где меня окружала враждебная среда. Да, здесь все было против меня! Камни, лед, климат подземелья — все угнетало меня. Тем не менее я боролся. Борьба была жестокой, но я выжил именно потому, что не прекращал ее ни на миг вплоть до выхода на поверхность.

При кажущейся неподвижности я ощущал, как меня увлекает бесконечный поток времени. Время было единственным измерением, в котором я перемещался: я пытался его догнать, ухватить и чувствовал, что оно от меня опять ускользает. Я ощущал только ход времени, которое текло неизменно, как река. Все прочее оставалось нейтральным, мертвым.

Если бы кто-нибудь мог проникнуть взглядом сквозь 130-метровую толщу известняка, он увидел бы призрачную смутную фигуру, которая медленно перемещается с места на место, механически повторяя одни и те же движения: либо лежит скорчившись в шелковом спальном мешке, либо читает или пишет при слабом свете электрической лампочки, неподвижно сидя на складном стуле.

Мучения мои начинались сразу же, как только я просыпался. Прежде всего надо было высунуть руку из спального мешка, где было относительно тепло, чтобы зажечь электрическую лампочку, укрепленную на металлическом каркасе моей походной койки. Я долго не решался сделать это, лежа в полной темноте с широко открытыми глазами и мысленно вопрошая себя, сплю я или нет. Мне хотелось верить, что я еще сплю, но каждый раз вскоре убеждался, что бодрствую. Тогда, набравшись решимости, я нажимал кнопку выключателя, лампочка загоралась, и свет разрывал непроглядную тьму. Я тотчас высовывался по пояс из пухового мешка, наклонялся и крутил ручку полевого телефона. Не дожидаясь ответа, снова нырял в теплый пух, втягивая в мешок телефонную трубку. Через несколько мгновений в тишине пещеры раздавался резкий звонок, который прогонял остатки сна.

Для чего я, в сущности, звонил? Я делал это каждый раз, когда пробуждался, ел и засыпал, на протяжении всего эксперимента. У выхода из пропасти день и ночь посменно дежурили двое: один горный стрелок и один спелеолог. Они должны были отмечать точное время моих звонков, а также мое субъективное время — каждый раз я сообщал им, какой, по-моему, был день и час. Такой метод я разработал для того, чтобы:

а) практически установить продолжительность моего суточного ритма, то есть периодичность чередований сна и бодрствования;
б) количественно измерить потерю представления о времени, так как я намеренно не взял с собой ни часов, ни приемника, ни какого-либо другого прибора, по которому мог бы определять истинное время и даты.

Этот метод позволял отмечать на поверхности продолжительность между моими пробуждениями и отходом ко сну, а также периодичность приемов пищи во время бодрствования. Я знал, что у меня не будет никаких ориентиров, кроме физиологических функций организма, подчиненных неизменному ритму чередования дня и ночи. Постепенно у меня должен был выработаться свой собственный жизненный ритм, подобный ритму космонавтов во время длительного межпланетного перелета. До сих пор во время тренировок советских и американских космонавтов опыты по добровольной изоляции, когда испытуемый не знал о смене дня и ночи, длились, насколько я знаю, не более одной-двух недель. Мне же хотелось выяснить, как изменяется суточный ритм человека, то есть продолжительность между двумя пробуждениями и двумя отходами ко сну, во время гораздо более длительного эксперимента. Я опасался только страшных приступов полной апатии, которые часто заставляли прерывать опыты в сурдокамере.